Он неохотно оторвался от музыки, которую они слушали, его мечтательный, затуманенный взгляд остановился на ней, он улыбнулся мягкой, рассеянной улыбкой. Сердце ее вздрогнуло и, казалось, растаяло под этим взглядом, что-то непонятное переполняло ее, настолько грустное, что слезы навернулись на ресницы.

Он нахмурился, раздумывая, как ответить, и, наконец, сказал медленно и с сомнением:

— Чувствую? Чувствую? Ну, я не знаю! Как вроде счастья, хорошо. Да, я чувствую себя хорошо! Именно так.

— А как пахнут цветы?

Он улыбнулся, думая, что она шутит:

— Как цветы, конечно!

— А мое лицо?

— Твое лицо красивое, как у мамы или у Дони. Ты похожа на святую Терезу, как на картине.

Она вздохнула:

— Как прекрасно, что ты это сказал, Тим. Никогда не думала, что у меня может быть лицо, как у святой Терезы.

— Да, это так, — уверял он ее. — Она у меня дома на стене, над кроватью. Мама повесила ее там, потому что она мне нравится, очень нравится. Она смотрит на меня каждый вечер и каждое утро, как будто она думает, что я полный доллар, и ты тоже так смотришь на меня, Мэри. — Он вздрогнул, охваченный болезненной радостью. — Ты мне нравишься, Мэри, нравишься больше, чем Дони, нравишься, как папа и мама. — Красивые руки двигались, и их жесты говорили больше, чем его бедный язык. — Но ты мне нравишься как-то по-другому, Мэри, не так, как папа и мама. Иногда они нравятся мне больше, чем ты, а иногда ты больше, чем они.

Она резко встала и подошла к дверям:

— Я немного прогуляюсь, Тим, но хочу, чтобы ты остался здесь и слушал музыку. — Будь умницей. Я скоро вернусь.

Он кивнул и повернулся к проигрывателю, пристально следя за вращением диска, как будто это помогало ему слушать.

Аромат в саду был непереносимый, и, пройдя как тень сквозь заросли нарциссов, она направилась к берегу. На дальнем конце пляжа на песке лежал камень, достадочно большой, чтобы можно было облокотиться о него спиной. Но Мэри опустилась перед ним на колени и обхватила его руками и прижалась к нему лицом. Ее плечи сжались, а тело скорчилось от охватившего ее горя, такого неутешного и отчаянного, что какая-то часть ее души словно отделилась и взирала на нее с ужасом. Невозможно было подавить это чувство. Она плакала и стонала, как от боли.

Они с Тимом были как мотылек и яркий, обжигающий свет. Она, как мотылек, а он — свет, наполняющий весь ее мир ярким, опаляющим огнем. Он не знает, как отчаянно она бьется о стены, ограждающие его, он не может и представить глубину и силу ее желания сжечь себя ради него. Борясь с этим чувством — ведь вне его власти удовлетворить его — она сжимала зубы и отчаянно плакала.

Казалось, прошли целые века, когда она вдруг почувствовала на плече его руку.

— Мэри, что с тобой? — голос его был полон страха. — Тебе худо, Мэри? О, Мэри, пожалуйста, скажи, что все в порядке, пожалуйста, скажи!

Она с усилием прижала дрожащие руки к телу.

— Да, все в порядке, Тим, — ответила она устало, не поднимая головы, чтобы он не мог увидеть ее лицо, хотя и было темно. — Просто я почувствовала себя не совсем хорошо и вышла подышать воздухом. Я не хотела беспокоить тебя.

— Тебя тошнит? — он сел на корточки и пытался заглянуть ей в лицо, неловко гладя ее по плечам. — Тебя вырвало?

Она покачала головой, отстраняясь.

— Нет, со мной все в порядке, Тим, правда. Все прошло. — Опершись рукой о камень, она попыталась встать, но не смогла. Затекли нога и она чувствовала полное опустошение. — О, Тим, я такая старая и так устала, — прошептала она, — такая старая и так устала…

Он встал и посмотрел на нее с тревогой.

— Однажды маме было плохо, и я помню, что папа велел мне унести ее на кровать. Я унесу тебя на кровать, Мэри.

Он наклонился и без усилий поднял ее. Слишком обессиленная, чтобы протестовать, Мэри позволила ему нести себя по тропинке, но когда он вступил на веранду, она спрятала лицо на его плече, чтобы он не мог его увидеть. Он остановился, моргая от света, и с нежностью прижался щекой к ее голове.

— Ты такая маленькая, Мэри, — сказал он, потирая лицо о ее волосы. — Ты такая мягкая и теплая, как котенок.

Затем он вздохнул и пересек гостиную.

В ее спальне он никак не мог найти выключатель и, когда попытался протянуть руку дальше, она остановила его.

— Не беспокойся о свете, Тим, просто положи меня на кровать, если можешь. Я хочу немного полежать в темноте, и скоро мне будет совсем хорошо.

Он осторожно положил ее и стоял над ней в нерешительности. Она почувствовала, что он в тревоге.

— Тим, ты знаешь, что я тебе никогда не лгу?

Он кивнул:

— Да, знаю.

— Тогда поверь мне, не надо беспокоиться, я сейчас в полном порядке. Разве тебе не бывает плохо, когда ты съешь что-то, что для тебя вредно?

— Да, раз так было, после того, как я ел засахаренные фрукты, — ответил он серьезно.

— Тогда ты понимаешь, как я себя чувствую, да? Теперь я хочу, чтобы ты перестал беспокоиться обо мне и пошел спать. Я чувствую себя гораздо лучше и все, что я хочу это заснуть, но я не смогу заснуть, если я буду думать, что ты волнуешься. Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь спать и не будешь тревожиться.

— Хорошо, Мэри, — в его голосе слышалось облегчение.

— Спокойной ночи, Тим, и спасибо за то, что помог мне. Как приятно, когда о тебе заботятся, а ты позаботился обо мне. Мне теперь никогда не надо будет беспокоиться, пока ты со мной, правда?

— Я всегда буду о тебе заботиться, Мэри, — он нагнулся и поцеловал ее в лоб так, как она иногда делала, когда он был в кровати. — Спокойной ночи, Мэри.

Глава 18

Когда в четверг днем, после тенниса Эсме Мелвил открыла заднюю дверь, она едва смогла пройти несколько ярдов, чтобы добраться до кресла в гостиной. Ноги ее дрожали. Потребовались огромные усилия, чтобы добраться домой и чтобы никто не заметил ее состояния. Ее тошнило так, что через несколько минут пришлось отправиться в ванную комнату. Она постояла на коленях, наклонив голову над унитазом, но это не принесло облегчения, рвоты не было. Боль под левым плечом мешала двигаться. Она постояла несколько минут, пытаясь отдышаться, затем медленно с трудом поднялась на ноги, держась одной рукой за шкафчик, а другой за дверь. Лицо, отразившееся в зеркале, она с трудом признала своим — грязно-серое, покрытое каплями пота. Этот вид привел ее в такой ужас, что она немедленно отвела глаза от зеркала. С огромным трудом Эсме вернулась в гостиную и упала в кресло, задыхаясь и взмахивая руками.

Затем боль охватила ее и начала рвать, как огромный, бешеный зверь. Она наклонилась и плотно обняла себя руками. Она издавала слабые, короткие стоны каждый раз, когда боль, как острый нож пронзала ее все чаще и чаще, пока не осталось ничего, кроме боли. Прошла целая вечность, пока боль немного утихла. Казалось, что-то сидело у нее на груди и выдавливало воздух их легких, не давая возможности вздохнуть. Все было совершенно мокрым. Белое теннисное платье промокло от пота, лицо залито слезами, сиденье кресла мочой, которую было не удержать в моменты особо острых приступов. Всхлипывая и хватая воздух синими губами, она села и молилась, чтобы Рон зашел домой, прежде чем идти в «Прибрежный». Телефон в холле был от нее на расстоянии световых лет и абсолютно недосягаем.

Было семь часов, когда Рон и Тим вошли в заднюю дверь дома на Серф Стрит. Стояла странная тишина, кухонный стол был пуст и запаха приготовленной пищи не ощущалось.

— Привет, где ты, мать? — жизнерадостно воскликнул Рон, когда они вошли в кухню. — Эс, дорогая, где же ты? — позвал он. Затем пожал плечами: — Должно быть, осталась в своем клубе еще на пару сэтов, — сказал он.

Пока Рон зажигал свет в кухне и столовой, Тим прошел в гостиную. Оттуда послышался ужасный крик. Рон уронил чайник, который держал в руках, и с бьющимся сердцем бросился в гостиную. Тим стоял и плакал, ломая руки и глядя на мать, которая лежала в кресле, странно неподвижная, со сжатыми в кулаки руками.